и никаких лишних женщин у мужа нет. Выговорить невозможно. Говорящее ленинское число
две тысячи (умоприемлемый для его слушателей возраст «мысли и культуры») вкупе с
одухотворяющим опытом диктатуры пролетариата (уникальное выражение, годится на баннер) звучат галактическим диссонансом, но становятся основой идейно-тематического содержания жизни миллионов и смерти миллионов. Он великий демагог, стрелок в моноцель, то есть гений. Конечно. Мысль-убийца так чудовищно ловко сложена, как моделька на глянец и витрину: немыслимые непрактичные ноги, но плащик висит зазывно. Так обогатилась российская коммунистика знанием-всех-тех-богатств, что по сей день страшно взглянуть в глаза мертвым и замученным ввиду одухотворяющего опыта диктатуры пролетариата. Бесценный опыт большевизма — в акмеистическом представлении сатанинской мысли. Не бросать! Надо научаться и брать противоядие. Впрочем, беспочвенны мечтания мои.
Поймала раскаленные шнурки с обрывками. Пощупала узлы-связки между несвязуемым, сваренные в голове и прожаренные эмоциями. Серое болото возможностей побулькивает — а над трясиной вдруг яркие дуги тут и там. Они симпатичные, кажутся своими. Они кажутся как минимум мыслями, а то и высокими принципами, базой, убеждениями. Но это мусор на болоте, которому больше повезло попасть под магнит, кем-то поднесенный к поверхности, когда они еще в девочках, несвязанные, плавали по бурой кисельной массе. И хлоп, и звяк. Зацеплено, заварено как электрогазосваркой. Вывод: победить свою мысль возможно.
Картонный божок черного смеха. Тупость полного понимания. Ненавижу атеизм и цензуру, потому что хорошо и полно понимаю. Свободу, свободу, свободу мне. Атеизм был бы простителен, будь он основан на знании, которое в свою очередь опиралось бы на опыты пребывания атеиста в смертных состояниях с последующими возвращениями его несуществующей души в тело. Чтобы каждый, кто получил опыт, сходныйне сходный с мытарствами св. Феодоры, могне мог сослаться на свои переживания, описать их подробно и доказать посильно. Жена моя полагает, что злодеяния и лютые злодеи, которые не вызывают эмоций — моих — есть. Далекая заграница чувств. Их нет. Я вычеркнул. Непилотируемый космос. На уровне холода, куда не погружается и не достает даже моя, весьма тренированная мыслью (ирон. — автор) голова-сундук, я констатирую полное моральное нечувствие. Данное наблюдение тоже противоречит расхожей морали, торопливо развешивающей бирки с ценниками. У нормального человека (обожаю) всегда наготове все: и диссер, и шары, белые да черные, а в памяти, глубоко Well Done прожаренной Голливудом, молоток и круглая деревянная подставочка вроде портативной наковаленки. Но я не могу говорить об этом с какой-нибудь женой. Мне нужна другая аудитория, с амфитеатром в глазах и ногах.
Старые измены не болят. Открытие подняло меня с постели, я могу двигаться. Уже хорошо. Сейчас, на стадии не-могу-я-больше, муж стал серым облаком. У него пропали черты лица. В моей памяти о нем не осталось ничего осязаемого. Поднявшись выше своей головы еще на полголовы, я перелистала весь альбом: например, я ни разу в жизни не возмутилась убийце моего отца. Убийца сделал нечто безымянное. У меня не было — особенно тогда, в 1983 году, — нейронных цепочек о и на предъявленном уровне зла, и я переживала только утрату, потому что знала, какие бывают утраты; доформулируем: пережить можно только известное. Скажи мне, кто твой друг. Именно. Надо состарить эту измену. Сделать ее прошлой. Известной. Старую измену только вносишь в альбом и удивляешься сходствам. В текущем сюжете меня угнетает каша. Я должна варить ее по утрам, подавать мужу, мыть тарелку, а допрёшь покупать зерно, допрёшь заработав деньги на еду под регулярные насмешки питаемой стороны, полагающей, что разрушится, если перестанет издеваться.
В прошлом веке Нина шла к пристани со мной под руку. Близ кораблика, под восходящим солнцем, Нина забрала руку, догнала его и вступила на трап, напевая марш Мендельсона, с ним. Моя лучшая подруга бестрепетно покусилась на мою страшную любовь на моих глазах. Вопрос: где были все наши аттестаты зрелости, полученные в тот день? Как я попала домой, не потеряв документа? От удара, прилетевшего мне от лучшей подруги, я потеряла память обо всем, кроме солнца. Оно восходило, краснея за нас, над водохранилищем, и кораблик, видимо, елозил по глади, усыпанной громыхающим блеском сверху — да, салют был, точно был, я помню, как звезды ринулись из моих глаз и смешались с небесно-пиротехническими. Утрата Нины, измена Нины, потрясение от Нины — все было громадно и необъяснимо. На уровне боли, куда забросила меня подруга одним движением руки — от меня к нему, — сухая темнота. Странная ярко-серая тьма, из которой не доносилось ни звука. Нина тоже была сирота, так почему ж она сделала мне блицкриговую войнушку, зачем отшпилилась, неверная ламповая тян, назвали бы сейчас — негоднота ты! но до цифровых ошибок молодости было еще сорок лет, а Нина ждать не могла. Первое тело мое уцелело, но в других телах что-то серебристое, черненое, мягко-металлическое завибрировало — навсегда. Нина вырастила из меня музыкальный инструмент, многомануальный орган, изменой нашему богу, выращенному прежними бедами, полный общим сиротством, горем, напитавшем подушки, школой, мальчиками, бутылочкой, в которую мы играли в старших классах, всему конец — но какое движение судьбы, молниеносно надевающей блестящий плащ Фортуны! Но сначала набрякла темная твердь. Цветные ранние небеса над морем прихорошились и выгнулись всей массой космоса в мою сторону — плюнуть звездами бала, выпускного в жизнь, а чтоб поняла быстрее. Но я тогда не поняла. Теперь понимаю. Всего сорок лет дополнительного образования. Саенцид.
Та же тьма с утратой чувства пришла со всех сторон, когда Саша поцеловал почтовую открытку. В институте мы сидели на лекции рядом. Ночью — вместе? значит на лекции — рядом. У нас был нежный звездный час слиянности — и тут он достал открытку до востребования с красивой чернильной подписью Марина и поцеловал подпись. Я еще не знала, что с юного тбилисского детства он думал, что так и надо. Он не прятал своих достижений, а предъявлял их с достоинством правильного победителя. Мужчине приличествует. Я же не знала, что ему приличествовало. Я стала мстительной. Он не сразу погиб, и мы еще пободались, но я запомнила: изменивший — умирает для меня. Если он мужчина, то его достоинства, еще вчера медовые, мигом оползают, и в некрасивую сухую кишку выползня живое уже ничто не засовывается.
Перелистав гербарий взад-вперед, я уловила общие черты растений: на взлете полноты, когда глянцево блестит оранжевый лист и насекомым уже шьют прозрачные крылья эволюции, кругом крылья, и ровно, альтом гудит отреставрированный мотор доходяги-рептилии, доходящей до летающего млекопитающего, — тут и начинается. Бесподобная Вика, позвонившая мне с отчетом о поездке в Вильнюс, где мой муж развернулся уж, он ужо показал ей кузькину мать алкоголизма; женщина обиделась до вагинальной сухости, что он пропил ее прекрасный фотоаппарат, однако ее стремление выйти за него не улетучилось и она мне с тем и позвонила, чтоб я забрала нашего с мужем грудного ребенка и уехала, а она на свободное место выйдет за него замуж. Командировку в Прибалтику они придумали для написания очерка о жизни заключенных-женщин — для правового журнала, куда трудоустроила его я. Он три года рыдал и просил найти ему работу. Чудесно нашла ему работу, он там нашел Вику, а она, с умом раскусив сексуальное начало его природы, вывела, что наконец надо позвонить мне. Юрист и логик, она сказала прямо: ты должна уйти от мужа, я выйду за него, а в новую квартиру я тебе подарю холодильник. Ладно, Вику мы вытурили, но на следующей стадии была Лида. Чистая прелесть: пришла в белой юбке
